Ник. Иорданский
УХОД Л. Н. ТОЛСТОГО.
Россия снова привлекла к себе внимание всего мира. Совершилось необычайное, немыслимое, пожалуй, ни в какой другой стране событие. Великий русский писатель, мировой гений, в глубокой старости покинул среду, в которой он вырос, семью, с которою он прожил долгую жизнь, и тайно, осеннею ночью, ушел неизвестно куда.
Можно без преувеличения сказать, что этот уход всколыхнул человечество, как неожиданный и большой удар. Спокойные, торжествующие, усыпленные встрепенулись, обожженные непонятным, но неотразимым укором, почувствовавшимся в поступке великого старца. Современная газетная механика с молниеносной быстротою и яркостью открыла пред всеми сердитое беспокойство встревоженной буржуазной души, ее изворотливые попытки скрыть в мистическом тумане истинный смысл ухода Льва Толстого, ее жалкие усилия найти какое-нибудь самооправдание.
В решении Толстого видят «черты безумия». Престарелый Шпильгаген думает, что Толстой «действовал под влиянием минуты, за которую его нельзя делать ответственным». Священник К. Аггеев видит в совершившемся «святое безумие». Г. Куприн заявил, что «в уходе старика есть красота вместе с жестокостью». Г. Мандельштам, профессор гельсингфорсскаго университета, намерен прочитать публичную лекцию o мировоззрении Толстого в связи с идеей отшельничества в русском народе. Нашлись проницательные люди, которые объясняют поступок великого писателя, как рекламу и робинзонаду.
Но наиболее распространяемое и консервативной, и буржуазной прессой и наиболее жалкое объяснение поступка Толстого, это — мистическое или религиозное объяснение. Толстой ушел изт Ясной Поляны потому, что он «отрекся от мира». Он, в связи со своим миросозерцанием, решил провести свою жизнь анахоретом, отшельником. Русские отзывы вспоминают при этом великих князей, перед смертью принимавших схимну; итальянские — философов древней Греции, проводивших остаток жизни в полном уединении. Посещение Толстым своей сестры-монахини дало внешнюю поддержку мысли o предполагаемом отшельничестве Толстого и позвозило говорить об его намерении поселиться в монастыре. Православные епископы спешат приветствовать раскаяние отлученного сына церкви и готовы открыть пред ним, в случае покаяния, двери спасения.
Во всех этих заявлениях ясно сказывается желание затушевать огромное, неизмеримое общественно-политическое значение совершившегося события. Все стараются убедить и себя и других, что уход Толстого— индивидуальный акт, что причины его коренятся в исключительных особенностях психологии и миропонимания великого писателя, a не в тех общественных условиях, которые его окружали и которые заст-вили его отправиться «в неведомую даль». В необычности поступка Толстого, в том, что он ушел от нас, чувствуется укор, какое-то обвинение. Но он ушел не от нас, он ушел от мира отрекся от жизни человеческой. Следовательно, мы ни в чем невиновны, на нас нет греха, мы свободны от ответственности. Мы готовы испытать даже известное удовлетворение в сознании, что вечный и непримиримый бунтарь пошел традиционным путем и обрел покой в монастырском уединении. Буржуазная мораль всех народов требует, чтобы в конце многогрешной жизни люди заботились и o душе. На эту точку зрения старается стать и администрация, хотя,—очевидно, на всякий случай,— ст. Остапово уже окружена жандармским дозором. Лицо, занимающее официальное положение, сообщило корреспонденту «Русского Слова»,чтоуход Толстого считается «в сферах» его частным делом. «Иное дело—прибавило лицо,—если бы Толстой приехал с какою-либо политической целью или с целью пропаганды». Тогда, несомненно, мир был бы свидетелем ареста и заключения в тюрьму великого старца. И как ни ужасна эта мысль, но мы не можем питать уверенности, что она не осуществится в конституционной России.
Дело в том, что никаких оснований объяснять уход Толстого свойственным русскому духу отшельничеством или желанием отречься от мира не имеется. O приписываемом ему намерении примириться с православною церковью и поселиться в монастыре не следовало бы даже упоминать, есля бы этот слух не характеризовал страстное желание известных кругов использовать в своих целях великое имя.
Все, что до сих пор выяснилось из слов самого Толстого и его единомышленников, опровергает мистическое и религиозное толкование его поступка. Мы не будем говорить o семейных условиях. Несомненно, что великий писатель земли русской, с его определенным миросозерцанием, должен чувствовать себя и чужим, и даже враждебным среди людей обычных буржуазных воззрений. Но какие-либо личные обвинения семьи Толстого в случившемся были бы не только неуместны, но и несправедливы. С своей точки зрения семья, очевидно, сделала все, чтобы окружить великого старца заботливостью и любовью. Но всякая семья, это— быт человека, это—связь с определенным общественным кругом, это— уклад того или другого социального типа. Гений Толстого порвал узы его сословного происхождения, его помещичьего быта; члены его семьи остались членами того общества, к которому они принадлежат и по рождению, и по воспитанию, и по убеждениям. Они, разумеется, ни в чем невиновны. Они—просто представители того общественного слоя и того быта, против которого Толстой боролся не на жизнь, a на смерть. Они— представители русского господствующего класса. И Толстой ушел не от родныз, a именно от этого господствующего класса. Духовно он уже давно был далек от него, но формальная связь оставалась, выражая, быть может, колебания и сомнения непрерывно развивающегося и ищущего мыслителя.
В финляндских газетах появилось любопытное письмо Эрнефельда, который, указывая, что Толстой решил исполнить крайние требования христианского учения, приводить слова, некогда сказанные ему Л. Н.: «Если решусь это сделать на старости лет, то скажут, что не выдержал семейной обстановки. Я доказал, что могу ее выдержать. Колеблюсь не из боязни, что мне будет тяжело, скорее боюсь слишком облегчить бремя жизни».
Семейную обстановку Толстой мог выдержать, но быта русского господствующего класса в последние годы, годы третьей Думы и политики успокоения, величайший из русских людей выдержать не мог, и ушел навсегда, чтобы выполнить крайние требования христианского учения, которое Толстой понимает совсем иначе, чем господствующая церковь. Ушел именно теперь, после побежденной революции и торжествующей реакции, когда рознь между госводствующим классом и народом достигла наибольшей остроты, когда даже внешняя прикосновенность к «хозяевам жизни» стала особенио болезненной для чуткой совести Толстого. Дочь Льва Николаевича, Т. Л. Сухотина, вспоминает, что, проезжая недавно с нею на тройке по деревне, Толстой сказал:
«В следующий раз я пойду здесь пешком с палочкою и буду стучаться в избы незнакомых крестьян. Тогда я узнаю настоящий народ»...
— Папа, — засмеялась в ответ Т. Л.,—ты знаешь. что из этоговыйдет? Первая попавшаяся баба выгонит тебя в шею. A в лучшем случае будешь спать с телятами и обзаведешься насекомыми...
— Вот и хорошо, — совершенно серьезно отозвался Лев Николаевич.
Здесь совершенно явственно звучит желание разделять все народные страдания, слиться с народом даже в непригляднш чертаи его быта. От торжествующих угнетателей — к угнетенным. Вот путь, которым направился Толстой из Ясной Поляны. В обстановке роскоши и барства, — прямо заявил он в своем прощальном письме, — он жить больше не может. Он ушел в народное море. Не от мира он ушел, a в мир, но в иной, крестьянский мир, который ведет непримиримую борьбу с миром правящей России. В газетах появились известия, что Толстой, остановленный болезнью на ст. Астапово, направится на Кавказ, в сектантские общины. Вместе с тем г. Чертков, ближайший друг и последователь великого писателя, сообщает, что Лев Николаевич продолжает живо интересоваться и отвликаться на то, что делается на свете. Так, например, он успел уже окончить весьма содержательное новое письмо-статью в связи с вопросом o смертной казни и собирается приняться за осуществление некоторых из тех художественных замыслов, которые неотступно слагаются в его душе.
Таким образом, об отречении от мира, об отшельничестве и схиме говорить не приходится. Пред нами и в новой обстановке — тот же глубокий и протестующий ум, тот же живой и ясный дух, освободившийся от последних пут старой России.
Болезнь или несчастье властны прервать путь Толстого, но никто и ничто не в силах уничтожить или ослабить величайшего позора, заклеймившего старую Россию, от которой отрекся и ушел величайший из русских людей, потому что он ушел и отрекся не от жизни, не отмира, a только от старой России.